Обзор журналов "Арион" №2-2016 и "Октябрь" №9-2016, подготовленный С. В. Василенко

«Арион». 2016. № 2

В рубрике «Монологи» этот журнал для любителей поэзии напечатал очень интересную статью Евгения Коновалова  «Язык поэзии в смутное время». В качестве эпиграфа статье предпосланы слова Осипа Мандельштама: «Поэтическая культура возникает из стремления предотвратить катастрофу».

Приведем некоторые самые яркие фрагменты статьи, которые могут, на наш взгляд оказаться интересными не только тем, кто пишет стихи, но и самому широкому кругу читателей:

Бывают ясные времена поэзии. В такие времена ее суть, цель и назначение кажутся понятными. Ясны и необходимые художественные средства, жанровые каноны, преобладающие литературные течения.

Бывают у поэзии и другие, безымянные, времена. Трещат и рушатся стройные литературные парадигмы, старое кажется отжившим, новое — странным. Нет общепризнанных властителей дум. Или их слишком много, свои у каж¬дой «группы». Нет общепризнанного канона. Трудно выделить эстетические приоритеты. Оценочные суждения слишком осторожны у одних; другие, наоборот, предлагают скинуть кого-нибудь с парохода современности. Политика мешается с эстетикой... Поэзия блуждает в тумане неожиданных смыслов, ищет формы и самый язык, адекватный изменившейся эпохе. Таково смутное время поэзии, и мы живем именно в такое время.

  Назвать ли его кризисом? Если да, то перед нами кризис, во-первых, неизбежный и циклически повторяющийся. Во-вторых, он одновременно несет и обновление.

 Постмодернизм заканчивает свое шествие, уже закончил — усталостью от текста, разъятием его на литературные атомы и разочарованием от самого этого занятия. Впрочем, в России, кажется, и не было полноценного постмодернизма, а была мода на него, как на все западное. Постмодернизм есть реакция на усложненность, на обилие культурных кодов и матриц.

Постмодернизм — «бунт сытых» в искусстве, разрушение эстетической вертикали, протест против иерархии, усложненности, регулярности. У нас же под занавес тысячелетия литературный ландшафт больше напоминал не регулярный парк, а крайне запущенный сад с минимумом «сытых» — хоть в искусстве, хоть в жизни. Оттого-то и краток был век русского постмодернизма, оттого-то и отдавал он анархизмом, бессмысленным и беспощадным. Оттого-то прошел он, как теперь выясняется, без шума и следа, не бросивши векам ни мысли плодовитой, ни гением начатого труда.

О кризисе современной поэзии можно спорить. Говорить о количественном обилии, о счастливой способности каждого стихотворца найти своего читателя на каком-нибудь сайте. О том, что большое видится на расстоянии и что не все значительные современные поэты заметны.

Но что бесспорно, так это кризис современной поэтической критики. Нынешний кризис поэзии — кризис роста, переходный возраст, и сама его переходность сулит надежду. Кризис же критики носит совсем иной характер.

Круг людей, пишущих прозой о стихах, узок и страшно далек от народа.

‹Однако› именно в смутное время поэзии усиливается роль критики, потому упадок ее сейчас особенно тревожит. Назначение всякой критики — быть санитаром литературного леса и путеводителем по нему для читателей (да и для самих стихотворцев). Лес чудовищно разросся, и с этой ролью немногочисленные критики физически не справляются. Кроме подорванного авторитета к критике вообще, кроме повального ныне ощущения собственной правоты, а не правоты критика, есть еще кое-что.

Информационный бум породил информационные войны. Человек, в нашем случае — читатель, вынужден психологически защищаться. Вторичная литература, к которой относится и критика, первой попадает — и уже лет двадцать, как попала, — под удар. Ее не читают вовсе. Если же читают, то не верят ничьим оценкам, как не привыкли никому верить на информационной войне. Все врут… Современная поэзия тоже несет ущерб. Читатели выбирают классиков, и по¬делом.

Сравнительно молодое поколение критиков пишет о современной поэзии активнее... Пишут эти господа цветисто, умно и без малейшей связи с объектом критики: «Присутствующая здесь заведомая руинированность представляется последовательностью элементарных временных единиц и критерием принадлежности к этому спектру поэтик». Вы что-нибудь поняли? О ком это? Каюсь, я склеил здесь три разных фразы из одной статьи, но, право же, взятые по отдельности, они столь же прозрачны.

Другая группа критиков младшего поколения пишет для читателей, а потому их легче понять. Поняв же, часто ловишь себя на мысли, что читаешь рекламу. Это вообще заметная сейчас тенденция: не вглубь, а вширь. Как можно больше имен, цитат и ссылок — и никакого оценочного суждения. Все стихи хороши, как та Душенька — во всех нарядах…

Меж тем в наше время четырнадцати тысяч поэтов как никогда ранее имеет смысл быть скупым на похвалы и не стесняться признать, что NN просто не поэт, без околичностей. Говоря же о немногих поэтах, хорошо бы убедить в этом и читателей, а не повторять как мантру список кораблей и лауреатов. ‹А› премий сейчас развелось столько, что сложнее не стать лауреатом какой-либо из них, чем стать.

«В нашу эпоху тоталитарной толерантности, — цитирует наш автор одного из критиков, — когда призыв “пусть расцветают все цветы” уже давно зазвучал как “ни одна блоха не плоха”, ценностей незыблемая скала и объективные критерии оценки эстетической значимости текста актуальны как никогда».

Вот и попробуем далее, ни на чем особенно не настаивая, обсудить возможные такие критерии. Точнее, сформулировать некоторые принципы современного поэтического языка. С примерами.

Начну с цитаты. «Главный признак искусства — целостность художественного произведения» (В. Вейдле).

За счет чего и каким образом достигается целостность в поэзии? Опять цитата: «Нужные слова в нужном порядке» (С. Кольридж).

Чем определяется «нужность»? Видимо, некоторым внутренним ощущением органики, при котором все на своем месте, как это присуще творениям природы. Не зря сказано о порядке слов, об их взаимном отношении, уместности, знакомстве, дружбе или ненависти. Речь о контексте: слова отбрасывают тень друг на друга. Об этом же и знаменитые «соразмерность и сообразность». В еще одной известной цитате «чем случайней, тем вернее» акцент чаще делают на первой части, а надо бы — на второй. Опять возникает таинственное ощущение «верности» слов, их соразмерности, целостности, природной органики.

Ибо текст — не механизм, который можно безболезненно разъять на литературные винтики и цитаты, после чего начать ими увлеченно жонглировать. Текст — это организм. Любой фрагмент немыслим без своего окружения, все того же контекста, и в значительной мере определяется им. Именно это отличает живое от мертвого — и в искусстве тоже. Выдрать строку и начать ее препарировать под микроскопом — самое простое и самое глупое, что можно сделать. Такова азбука, о которой в наше запутавшееся время приходится напоминать.

Сама природа убеждает нас, что искусству предначертано взаимодействовать с реальностью. Но… искусство уже давно не подражает реальности, оно хочет большего. Претензия неклассического искусства — быть другой, еще более убедительной реальностью. Речь об искусстве преображения, а не фиксации.

В одном этом фатальный недостаток бытового натурализма в поэзии, столь пышно расцветшего ныне. Как и отсутствие всякой реальности — фатальный недостаток так называемой филологической, «книжной» поэзии со всеми ее «темнотами» и индульгенцией от скверно понятого Мандельштама.

Внутренняя органика поэзии — тайна, которую трудно обсуждать. Внешнее же восприятие поэзии, способность ее к диалогу и к обновлению «вечных» вопросов — все это зависит не только он нее самой, но и от той эпохи, в которую нам выпало жить. Каковы отличительные свойства нашего времени?

В ответ на этот вопрос так и просится фраза: «все смешалось». Никакой иерархичности, камерности, уединенности. Само одиночество — редкость… Все куда-то несется, кричит с пеной у рта, бьет по клавишам, штурмует заграждения, зовет на уличные шествия, искушает очередным флешмобом.

Отсюда пресловутое «клиповое сознание». Вместо способности к анализу и синтезу идей — быстрый поиск среди тысяч фактов... Мы привыкаем много потреблять, быстро оперировать информацией и не вникать в нее, мгновенно переключаться с одного на другое. Обилие внешних впечатлений делает нас людьми настоящего времени, а прошлое и будущее (вместе с теми событиями, что им принадлежат — рождение и смерть, например) оттесняются на периферию сознания. Хорошо это или плохо — это есть. Вопрос в том, насколько такие изменения соотносятся с глубинной человеческой природой, среди феноменов которой — поэзия.

Владимир Козлов пишет («Арион» № 2/2012), что «упоение настоящим — магистральная линия поэзии нулевых».

«Распад цельности мировосприятия» (Т.С. Элиот) вызывает необратимые последствия в искусстве, которое цельно по сути своей. Трещит по швам весь поэтический инструментарий минувших эпох, который не годится для эпохи нынешней, не органичен ей. Попадает под удар старинная «гармония». Ей на смену приходит дробность, неоднородность, дискретность поэзии, ибо сама реальность дискретная, многозадачная, клиповая. Как совместить дискретную реальность и клиповое мышление с фундаментальной цельностью искусства? Вот тот вопрос, который непрестанно должен задавать себе современный поэт. Задавать его — и отвечать всем своим творчеством.

Есть путь наименьшего сопротивления; как всякий такой путь, он популярен. Это — отказ от цельности как таковой. Античную вазу археологи собирают из фрагментов. Поэты сейчас слишком часто норовят сделать наоборот. Хорошо, когда автор изготавливает осколки намеренно и понимает, что он имеет дело с поэтикой фрагмента. Хуже, когда… результат и на самоценный фрагмент не тянет, и целостности не обнаруживает. Получается полуфабрикат сомнительный, но часто агрессивный. Авторская нетребовательность выдается за принципиальное новаторство. Стремление идти у эпохи на поводу — за революцию в искусстве. Такая фрагментация легка и приятна, она вполне в духе времени... Вдобавок она кажется конструктивной. То есть у автора возникает иллюзия, что он обрел рецепт, по которому можно штамповать нечто чуть ли не в промышленных масштабах.

В результате получается (и навязывает себя) бесформенная инсталляция, кучка черепков...

Есть и обратное искушение — встать в оппозицию к эпохе. Ощущать себя хранителем вечных поэтических ценностей. Надменно отвернуться и от тлетворного влияния времени, и от той простой мысли, что сами поэтические ценности постоянно эволюционируют. Быть самому себе башней из слоновой кости. Изредка и ненадолго выглядывать в форточку, спрашивая у прохожих: «какое, милые, у вас тысячелетье на дворе?»

                …Творчески перспективным решением видится стремление к глубинной цельности. На поверхностном же уровне неизбежен отказ от классической цельности построения — в чем бы она ни выражалась. Такова жертва, которое словесное искусство вынуждено принести эпохе. Таков, одновременно, и залог его дальнейшего развития.

                                                                              ______________

В рубрике «Голоса» опубликованы стихи Ларисы Миллер, Алексея Дьячкова, Игоря Иртеньева, Ганны Шевченко.

Приведем одно из них:

Ганна Шевченко

Порой, бывает, высказаться сложно,

Но некое предание гласит:

Он Люду нес безмолвно, безнадежно,

Как дай нам Бог часы свои носить.

То свалится, как будто подкосило,

То ринется, как будто дали сил, —

Он Люду нес, куда она просила,

И ничего за это не просил.

Он с этой Людой с самой первой встречи

Свое отожествляет бытие —

Он посадил ее себе на плечи

И каждый день куда-то нес ее.

То снегом зарастет периферия,

То гром стоит стеною на пути,

Весь мир —  Христос, а Люда в нем — Мария,

И дождь прошел, и некуда идти.

_________________________________

В рубрике «Пантеон»  помещены «Заметки о Высоцком» Вадима Муратханова. Вот несколько фрагментов из этой статьи, озаглавленной «Стихи и голос».

Шестидесятые — семидесятые сегодня представляются эпохой звука. Все самое главное, запретное и живое в стране не показывалось, а звучало. Вражеские голоса в приглушенном приемнике на кухне, «Битлз» на затертых пленках бобин, Окуджава, Галич… Высоцкий, до выхода «Вертикали» мало кому знакомый в лицо.

От него, жившего в те времена в каждой квартире на правах незримого домочадца, до нас дошло три¬-четыре часа теле-¬ и кинохроники да около пятидесяти минут нарезки из таганских спектаклей. Даже знаменитый «Гамлет» никем не запечатлен на видео целиком. Зато доступен и переиздан в виде звуковой дорожки, как и километры (гигабайты) песенных аудиозаписей.

Возможно, личная трагедия Высоцкого — его неготовность принять природу своего драматургического, полифонического дара такой, какая она есть. Этот внутренний протест и вызывал в нем жажду профессионального поэтического признания и легитимации — в которой он, как видится теперь, вроде бы не должен был так остро нуждаться. Мучительный поиск собственного «я», непрерывная потребность в самоидентификации.

 Я не люблю фатального исхода.

От жизни никогда не устаю.

Я не люблю любое время года,

Когда веселых песен не пою.

Едва ли не ближе всех подошла к разгадке феномена Высоцкого Мария Степанова в своем эссе «На послесмертие поэта»: «Это ни на что не похожий, твердый, как лестничные перила, голос человека, на которого можно положиться... Эта способность внушать уверенность и обещать защиту спустя тридцать пять лет после физической смерти того, кто поет, пожалуй, может стать источником тревоги. Голос Высоцкого — предельное воплощение чистой, нерассуждающей силы; на языке этой силы он говорит со страной, и стране такое нравится».

В рубрике «Проза поэта» продолжение «Записок без комментариев» Вадима Перельмутера. Приведем из них всего лишь несколько наблюдений:

 Обуздание большевиками литературы (нет худа без добра!) на несколько десятилетий продлило деятельную — в умах и вкусах читательских — жизнь русской классики девятнадцатого века, а заодно сохранило чуть ли не на столетие остро-сладостный интерес к полузапретным плодам символизма и его наследников — акмеизма с футуризмом. Что в иных, нормальных условиях было бы совершенно невозможно, отодвинулось бы в прошлое новыми поколениями писателей и читателей.

…я не верю в филологическую науку, хотя бы потому, что какая может быть наука любви к слову, и считаю ее — всего лишь — искусством чтения, в крайнем, так сказать, ремесленном, случае — мастерством чтения, то бишь больше, чем наукой, ибо все науки возникают из воображения — и по отношению к искусству в лучшем случае вторичны...

 В рубрике «Свежий оттиск» в статье «Из книжных лавок» обзор новых книг стихов Алексея Пурина, Риммы Чернавиной, Льва Козовского и  Сергея Золотарева.

Журнал «Октябрь». 2016. № 9

         Журнал открывает замечательный роман поэта и прозаика Натальи Ключарёвой «Счастье». Родилась она в Перми в 1981 году, окончила филфак Ярославского университета. Лауреат престижной премии Юрия Казакова за роман «Россия: общий вагон» (Новый мир. 2006. № 1). Финалист премий «Ясная поляна», «Заветная мечта», «Дебют» и др. Своими литературными учителями считает А. Чехова, И. Бунина, А. Платонова, Ю. Коваля.

         Вот ее литературное кредо: «Для меня главное в литературе — это надежда. Чтобы увидеть надежду или просто хоть какой-то просвет в том, что нас окружает, нужно усилие, подчас — титаническое. С этого усилия для меня и начинается искусство, в том числе самое сложное, на мой взгляд, — искусство жить.

Чтобы увидеть, как всё плохо и страшно, никакого усилия не требуется. Быть пессимистом — самое простое. Особенно в нашей стране и в наше время…

Путь творчества — это путь отдачи. Смысл искусства — в усилии надежды, в труде ободрения и одобрения жизни. Писатель — это видящий: тот, кто видит свет или хотя бы просвет в беспросветном, надежду в безнадежном, смысл в бессмысленном.

Для меня литература — это духовная практика, мой способ полюбить этот мир, который так трудно любить в его несовершенстве и несправедливости».

А вот что Наталья Ключарёва пишет о поэтах: «Вокруг настоящего поэта создается такое мощное напряжение, что настоящих никогда не бывает много — по одному на несколько поколений. Исключение — начало 20 века, когда  было наоборот: несколько настоящих — на одно поколение. Но тогда это неимоверное усилие было необходимо, чтобы пережить страшный 20 век, когда вообще всё растоптали».

 Ну а теперь приведем небольшой отрывок из ее романа «Счастье» и отметим упругую точно выверенную поступь ее прозы:

«Однажды он вдруг понял, что все рубежи пройдены, ждать, кроме пенсии, уже нечего, а жизнь по-прежнему походит на невнятное топтание в прихожей.

По привычке он продолжал надеяться на какое-то более осмысленное и счастливое существование, в которое когда-нибудь войдет, как в светлую комнату, полную близких людей, войдет и скажет: “Простите, что так долго”, а они засмеются, обнимут, хлопнут по плечу и нальют штрафную…

Однако предвкушение праздника, питавшее его с детства, уже истончилось, выветрилось и совсем не прикрывало неприятную пустоту. Даже музыка текла мимо, омывая, но не наполняя, как вечно юная река вокруг вечно старого камня».

                                      _____________________

В журнале безусловно стоит познакомиться со стихами Марии Ватутиной, лауреата премий им А.А. Ахматовой (2009), Международной Волошинской премии (2011), Бунинской премии (2012), Тютчевской премии (2015), победителя Всероссийского турнира «Красная площадь. Время поэтов» (2016):

                                               Зачин сюжета

Всё обнулилось. Крупные счета

Закрыла жизнь. Пора угомониться.

Благодарю тебя, о нищета!

Младенческая чистота страницы!

Кто тайнописью этой записал

Страницы первой половины книги?

Чернила испарились, час настал

Забыть родства увечья и интриги.

Защита эта выше нас самих,

Она извне, она щелчком включает

Уничтоженье прошлого и в жмых

Подсолнечную память превращает.

Я начинаюсь вновь. Я родилась.

Не тронь меня вопросами о том, как

Во мне гудит со скорбным прошлым связь,

Как текст его гуляет в перепонках.

Я — белый лист, я — бросила Эдем

С одним грехом и сонмом наказаний.

Пиши меня, читай меня и тем,

И этим, я — наслойка мирозданий,

Я новое письмо поверх письма.

О время, ты потом сотрешь и это!

Какая нынче детская зима,

Как будто бы и впрямь зачин сюжета.

                                               ________________

В этом же номере журнала напечатаны и главы из книги Ирины Лукьяновой о Валентине Катаеве «Полцарства за покой». Автор книги пытается разобраться в непростом вопросе:

Что случилось с Катаевым, как он ‹в 1919 году› за неделю превратился из добровольца-офицера в человека, готового умереть за советскую платформу? Боязнь за собственную шкуру — самый простой из возможных ответов, и напрашивается он сразу. Подкуп — второй простой ответ ‹…›.

Но есть и более сложные причины.

Надо помнить, что Катаев, в отличие от других литераторов, тех же зеленоламповцев — ну, кроме разве что Багрицкого с его путаными зигзагами биографии, — несколько лет провел среди солдат, слушая их мужицкие разговоры и делая с ними черную военную работу. И некоторая смутная революционность, понимание если не справедливости, то обоснованности народного возмущения были ему присущи еще в 1917 году. В февральскую революцию он разгуливал по Одессе с красным бантом, в августе, возможно, участвовал в солдатских митингах (если считать, что Пете Бачею в «Зимнем ветре» передан опыт автора). В «Траве забвения» Катаев провозглашает: «Ведь я был солдат, настоящий фронтовик, и меня было трудно чем-нибудь запугать, в особенности революцией. Солдаты любили революцию. Она была для них желанным избавлением от войны. В этом было мое преимущество перед Буниным, который до ужаса боялся и ненавидел солдат и матросов, совершавших величайшую в истории человечества Октябрьскую революцию… Я же, проживший вместе с ними на войне почти два года, вместе с ними искавший и кормивший вшей, евший и учивший некоторых из них грамоте и даже читавший им в мокрой землянке под Сморгонью во время передышек между боями Гоголя и Толстого — чуть ли даже не “Анну Каренину”, которая им, кстати, очень нравилась, — лежавший вместе с ними то раненый, то отравленный газами в полевых лазаретах на гнилой соломе, знавший все их самые сокровенные крестьянские, совершенно справедливые, мечты о земле, о свободе, о всеобщем мире, о свержении ненавистного дома Романовых, об уничтожении помещиков, кулаков и капиталистов, о грядущей революции и вполне сочувствующий этим мечтам, хотя они и не имели к моей личной судьбе прямого отношения — как мне тогда казалось! — я совсем не боялся этих людей — вовсе не жестоких и вовсе не кровожадных, а простых, добрых, хороших и справедливых русских крестьян и рабочих, измученных и доведенных до крайности преступной войной и вековой несправедливостью».