В. Фа

            Город Солнца

Море, небо, земля, Кампанелла.

Столкновение четверояких стихий,

порождающих черную лаву из жерла –

культуру, густую, как грех и стихи

про прекраснейший и обстоятельный город,

погруженный очами в предзимний закат,

как его описал Кампанелла, мечтая про холод,

очищая с лимона горячий цукат,

представляющий образ небесного града,

замыкающий в сферу, подобно Земле,

раскаленную магму под цвет шоколада,

на которой, как с краешку Па-де-Кале,

вырос город из шлака и шлакобетона

и мечты итальянской безумной души

с полнолунием в образе полубатона,

как рисуют его по ночам малыши.

Каждый дом в этом городе поименован,

зарисован и к сонму прекрасных причтен.

Каждый житель закован им и очарован

и в морскую мечту погружен, словно в сон.

Полемический свод паламических правил

направляет тончайшую правду людей

на заветный покой, словно городом правил

сам простой и великий Синдбад Асмодей.

Протекает ли Рона иль плещется Рица,

огнедышит Везувий иль воет Борей,

но всегда вдохновенны серьезные лица

обаятельных, мирных и милых зверей,

оживляющих каждый подъезд и квартиру

и поющих веселую звонкую песнь.

Параллельно стихи переходят в стихиру

и ложатся на снег, ожидаючи веснь.

Есть у города тайны, ремесла и сказки

от забытых времен до вчерашних крестин.

И втыкает учитель на кончик указки

исчезающий тракт от Москвы на Пекин

через мерю, мордву и прославленный Муром

по реке Любосивль на ночную Стромынь.

А навстречу шелка к сибаритам-гяурам

плавно арбы везут, попирая полынь.

Вот центральный портал с велелепою аркой,

под которой проходят дорогой на храм

Песталоцци, Вазари, Россини, Петрарка,

Модильяни, Медичи, Феллини, Бертрам.

От заутрени выйдя, идут на работу,

припадая к истокам родной тесноты,

пишут фреску, сонет, осушают болото,

ставят фильм и повсюду разводят цветы.

Се великая тайна – смешенье преамбул,

миттельшпилей, цейтнотов и прочих эклог.

Город Солнца из прошлого памятью капнул,

и кругами расходится в нас эпилог.

Солнечный корень

Я город маленький и грустный,

похожий на листок капустный,

на лист не письменной, а устной

воздушной памяти путей

из деревянного далека

в бетонно-вафельное око,

глядящее, как верлиока

глядит на выпавших людей.

Я вырос, словно вышел в тамбур,

как вырастает топинамбур

и как уходит в горы табор,

чьи тропы сухи и красны.

Во мне рождалось осязанье,

сомнение и назиданье

всем продолжающим скитанье

в мои затянутые сны.

Я был тихоня-недотрога –

меня прорезала дорога,

и сквозь пенсне взглянули строго

в меня холодные глаза.

И я покрылся, как коростой,

заборами двойного роста,

и институтские погосты

росли как хвойные леса.

В меня въезжали инженеры,

строители вели замеры

и в горны дули пионеры

про ночи, полные костров.

Меня взрастали, созидали

из бревен, кирпичей и стали,

и оставался я едва ли

по-деревенскому здоров.

Когда же я в себя приехал,

то оставалось только эхо,

и на листе моем прореха

произросла и разрослась.

Я стал в себе непонимаем,

не взыскан и не ожидаем,

как отравился молочаем

и потерял над прошлым власть.